[B][I][COLOR=red][SIZE=+1]Там, где у моря запах маяка,
где ветер зло, до горечи просолен,
я привыкал к чужим шальным рукам,
не замечая, что смертельно болен.
Хоть понимал, что делаю не так,
но чтоб казаться смелым и счастливым,
на перемёт ловил fera du lac
и потрошил на солнце под оливой.
Весь в серебринках рыбьей чешуи
стоял нагим, кофейный от загара.
Смеялся старый дедушка Луи и,
доставая трубку из бриара,
садился рядом. Трогая усы,
грозил мне пальцем: «Мальчик, будь скромнее!
Мужчину красят чёрные трусы.
Чем ты скромнее – тем они чернее» –
и хохотал. И я ему вослед.
Мы были рядом: я, старик и небо.
За все мои шестнадцать долгих лет
я никогда ещё счастливей не был.
Но вечерами, чистый и святой
я подходил к дверям шумливых баров,
и становился чьей-нибудь мечтой,
и самым нужным к ночи из товаров.
Их было много – женщин и мужчин,
тех, что платить готовы за невинность.
И прибавлялось у Луи морщин…
Он мне прощал своей судьбы морщинность.
Он понимал – мне некому помочь.
Я сам себе защита в этой битве,
которой имя – просто волчья ночь –
танцуй на ней, мальчишка, как на бритве!
Я танцевал. Я был собой пока
чужие руки гладили мне бёдра,
а чьё-то тело цвета молока
на флейте страсти гимн играло бодро...
Кто я для них? Игрушка? Юный шут?
Картинка детства, вплавленная в гены,
которой люди до смерти живут?
Или живой наркотик внутривенный?
Кто там, под маской, чей оскал ревнив,
чья доброта ко мне сродни вампирской?
Я только тело юное для них?
Напиток жизни вкуса тамариска?
Я был готов в заботливых руках
стать кем угодно, как комочек глины.
А становился в этих стариках
глотком любви с приправой мескалина.
Я проживал за час десятки лун
в иных мирах. Я создавал планеты,
давал им воду, приучал к теплу.
И становился тем планетам светом.
От мескалина плавились мозги,
а без него всё буднично и нудно.
У этой старой, высохшей брюзги
две тощих фиги вместо юных грудок,
и чтоб любить её, как я б хотел
любить живое трепетное тело,
я пил нектар из кактусовых тел,
и так любил, как женщина хотела.
Я улетал. Я всё и всем прощал.
Мир, что внизу, был жалок и ничтожен.
И потому уже не ощущал ни потных рук,
ни жадных губ на коже...
Я умирал, глотая ночь с тоской
коктейлем терпким, но уже бесвкусным…
всё тише билось сердце под соском…
кренилось небо сумрачно и пусто…
присев к роялю, «до-ре-ми-фа-соль»
играл старик, бетховенски патлатый…
а день стекал по горизонту в ноль,
и догорал за точкой невозврата…

[SIZE=-1]Ник Туманов[/SIZE][/SIZE][/COLOR][/I][/B]